«Фома падал в оркестровую яму как-то очень эксцентрично»

— На меня лично и на очень многих людей группа «Секрет», несмотря на свое недолгое существование, произвела очень сильное впечатление. Такое не забывается. Вспомните, как это все начиналось, как вас пустили на эту официальную эстраду.

— Нас трудно было не пустить, потому что особо придраться-то было не к чему. Мы же не призывали народ свергать советскую власть, разрушать Советский Союз. Мало того, мы даже не выходили на сцену накрашенными, в цепях и с татуировками, не олицетворяли собой какую-то дикую, необузданную музыку. Наоборот, мы были очень прилично одеты, коротко пострижены, но при этом играли довольно забойный рок-н-ролл. На таком контрасте как раз и возникал еще тот завод, который не оставлял людей равнодушными. Хотя, конечно, при выпуске нашего первого альбома нас буквально спас Давид Тухманов. Несмотря на то что инициатива выхода альбома шла от государственной фирмы «Мелодия», худсовет «Мелодии» нашу пластинку раскритиковал, попросил и там убрать слова, и здесь переделать. Но в итоге встал Тухманов и сказал: «А мне нравится, ребята талантливые». Ну и против Тухманова, который написал «День Победы», никто попереть не мог. Смешные были случаи на сдаче нашей программы первой концертной организации под названием «Ленконцерт», в худсовете которой находились композиторы Морозов, певец Эдуард Хиль, который очень много сделал для советской песни. Тем не менее на совете, когда мы показывались, замечания от этих людей были смешными.Нам посоветовал в конце что-нибудь спеть про балалайку, сесть на завалинку и исполнить какую-нибудь русскую песню. Так вот мы проходили худсовет в «Ленконцерте» — не как поп-группа и не как рок-группа, потому что квот на такие коллективы не было. У нас тогда было две рок-группы: в Москве «Машина времени», в Ленинграде группа «Земляне», на этом всё заканчивалось, остальные были все самодеятельные. И тогда наш директор Сережа Александров придумал, что мы должны проходить тарификацию как музыкальные эксцентрики. Мы внутри программы вынуждены были чуть ли не жонглировать, Фома падал в оркестровую яму как-то очень эксцентрично и музыкально, мы что-то танцевали. Короче говоря, таким вот образом мы стали профессиональной группой.

— В 89-м вы распались. Напомните, пожалуйста, причины этого распада.

— У нас появились свои личные всякие конфликты, но они были следствием, но не причиной. А причиной, на мой взгляд, было то, что мы в отличие от «Битлз» не могли найти другого качества. Вот нам нравилась музыка ранних 60-х, и мы в эту игру играли. Нам нравились эти образы таких бесшабашных молодых бычков в галстучках, и мы такими и были. Но мы-то стали взрослеть, нам уже к тридцати стало подходить. И в отличие от гениальных битлов, которые, собственно говоря, всё это придумали, всю поп-музыку, мы нового качества найти не могли. Нас тянуло в разные стороны, мы стали раздражаться друг на друга, и поэтому вся эта петрушка перестала доставлять удовольствие. А если не по любви, так вообще никак не надо, я так считаю.

— Помню, в конце Советского Союза у вас был мюзикл «Король рок-н-ролла» об Элвисе Пресли. Он тоже стал одним из поводов для распада?

— Да, он подлил масла в огонь. Но, опять же, повторю: если бы мы нашли какое-то новое качество, то, может быть, не было бы никакого Элвиса, потому что было бы не до него.

— Но кроме «Битлз», мне кажется, именно Элвис… Он для вас очень важный человек, может быть, даже тот, с кого вы хотели делать свою музыкальную историю. Это правильное ощущение?

— Ну, поскольку я целый год был погружен в этот образ, и играл в спектакле роль Элвиса от молодости до смерти, и прошел как артист через очень многие степени увлечения этим артистом — от незнания до абсолютной любви, — то, конечно, потом свалить его с плеч было довольно тяжело, не сразу мне это удалось. Но Израиль пошел мне на пользу, знаете ли. Я там повзрослел.

«В Израиле я хотел стереть свою личную историю»

— Да, Израиль — это важная история. Вы там прожили шесть лет. Израиль вам пошел на пользу, потому что вы там набили необходимые шишки? Вас там достаточно сильно колбасило?

— Я приехал в Израиль, когда меня воспринимали одним из четверки бит-квартета «Секрет», абсолютно не готовым к каким-то сольным проектам.

— Тогда я сразу спрошу: это была что, эмиграция?

— Ну да, это была эмиграция, конечно. Я уехал в 90-м году, а в 90-м году ничего другого быть не могло.

— То есть вы уезжали навсегда?

— Я уезжал навсегда, хотя где-то я был практически уверен, что как-то времена должны перемениться и я, может быть, вернусь. В общем, короче говоря, в воздухе уже попахивало переменами.

— Еще какими!

— Поэтому сказать, что я уезжал навсегда и был уверен в этом, — нет, конечно, такого чувства не было. Но тем не менее эта страна заставила меня повзрослеть, потому что нужно было заново доказывать, что ты из себя что-то представляешь, и не в компании еще троих друзей, а сам по себе. И это на самом деле было мне необходимо — остаться в другом обществе, без шлейфа. Знаете, у Кастанеды был такой термин — «стирание личной истории». Так вот я старался как можно больше стереть свою личную историю, для того чтобы доказать себе, что я один тоже что-то могу здесь.

— Помню, информация тогда о вас доносилась противоречивая и вывод был такой: у вас не получилось.

— Саша, это же приятный вывод. Гораздо приятнее, чем вывод, что у кого-то где-то что-то получилось. Поэтому я с этим, конечно, не согласен. В таком возрасте приехав в Израиль, нельзя стать своим, особенно в таком деле, как написание песни. Быть своим очень трудно. Для этого мне нужно было бы там окончить школу, университет… Тут еще размеры страны, сами понимаете: четыре миллиона населения, это даже не Санкт-Петербург. Поэтому то, на что мог рассчитывать музыкант, приехавший в 30-летнем возрасте в незнакомую страну… Думаю, что я перевыполнил свою программу. Знаете, я там записал сольную пластинку на иврите на крупнейшей студии в Израиле. Кроме того, были главные роли в телесериале, театральные постановки и очень много гитарных концертов по всей стране. Нет, я не могу сказать, что не получилось. Оно не получилось так, как мечталось, скажем так. Зато еще один человек, у которого получилось блестяще, — моя тогдашняя жена Ирина Селезнева. Вот у нее была прекрасная мотивация, потому что она понимала: или пан, или пропал. Или она сейчас все начнет сначала и у нее обязано получиться, или она пойдет куда-нибудь трудиться секретаршей. Плюс талант — и вот у нее блестящий результат.

— Да, она стала примой в тель-авивском Камерном театре.

— Да, Ира проработала там много лет, но сейчас она живет уже в Англии.

— Насколько вы, уезжая в Израиль, чувствовали себя евреем? Это очень важно. В Израиле я говорил со многими людьми, и многие из них, в Союзе бывшие профессорами, врачами, учителями, здесь стали либо уборщиками, либо ухаживают за чужими детьми, но обратно не собираются. «Я уехал на свою историческую родину, для меня это самое важное», — отвечают они. У вас была такая мотивация?

— Была, безусловно, иначе бы я не уехал в Израиль. Я бы уехал, может быть, в Америку или в другое место. Но для меня не стояло такого выбора. Мне, наоборот, было это очень интересно, потому что, во-первых, я еврей наполовину, во-вторых, ассимилированный абсолютно. Но мне очень хотелось эти свои корни узнать поглубже, понять и побольше про это разузнать. Я был очень сионистски настроен, когда уезжал.

— Вы же там участвовали в предвыборной кампании.

— Вы знаете, да. Денег я за это не получил совсем никаких, я имею в виду за ролик, который вызвал бурю эмоций. Тогда еще не было здесь кампании «Голосуй или проиграешь». Тогда казалось, что выступать за какую-то партию вообще как-то очень смешно. А когда артисты кинулись выступать за разные партии и как только стали деньги платить, смешным это быть перестало.

— Кстати, когда вы вернулись в 96-м, вас завербовали в эту «Голосуй или проиграешь»?

— Нет, я ни разу ни за какую партию не выступал, не выступаю и не буду выступать. В Израиле я тоже никакими политическими вещами не занимался, кроме этого ролика. Просто я с огромным уважением относился к Ицхаку Рабину как к личности, как к фигуре… Очень жаль, что он погиб. А в российской политике я, честно говоря, никому не верю.

— А по поводу важного для питерцев Исаакиевского собора что думаете? Нужно, не нужно его передавать РПЦ?

— Я думаю, что роль Русской православной церкви в сегодняшнем обществе сильно преувеличена. Церкви нужно заниматься спасением человеческих душ, а не прикарманиванием исторических музейных ценностей. Думаю, что я после этих высказываний попаду сейчас 101-м в список русофобов.

«Безрукова хотелось назвать Владимиром Семеновичем»

— Так сейчас творчески вы считаете себя востребованным человеком? Может, не на таком драйве, как в «Секрете», но…

— Мы были молодыми, а молодым свойственно покорять мир и заниматься только этим. В «Секрете» у меня не было детей, слава тебе господи. Если бы они у меня были, они бы папу не видели. А сейчас я время с ними провожу. Для меня важно, что я их забираю из школы, а не няня какая-нибудь и не водитель. Что я могу с сыном сделать вечером уроки, а потом позаниматься с ним фортепьяно сам. Для меня это много значит. Я думаю, что и для него… Он пока этого не понимает, ему нормально, что папа большую часть времени рядом. Но я-то знаю, что это ненормально: мой папа большую часть времени рядом не находился. Он работал в театре как проклятый, ему было не до меня. Хотя, конечно, он меня очень любил и старался посвящать мне время. Но представляете, как это возможно, когда ты служишь в государственном учреждении и у тебя полтора месяца летом гастроли где-то в Челябинске. Так что я стараюсь, чтобы у меня не было гастролей по полтора месяца.

— Но в «Секрете» у вас практически каждая песня была хитом. А сейчас уже так не выходит?

— Ну что такое хит? Хит получается тогда, когда ты по непонятным причинам звучишь в унисон с неким поколением людей, а иногда с большинством. Ты попадаешь на эту волну, и тогда они подхватывают твою песню. Но чем более зрелым становится художник, тем реже он попадает в общий тон. Тем чаще он звучит отдельно. Поэтому отсутствие хита часто является признаком зрелости творчества. И вообще, надо писать не хит, надо писать то, что из души твоей выходит. Попадет это как-то в общий настрой людей — ну хорошо, а если нет — ну что ж, значит, это твое.

— По поводу многостаночности. Вы сыграли в «культовом» фильме «Владимир Высоцкий. Спасибо, что живой». Сами-то вы на трезвую голову, объективно как относитесь к этому фильму?

— Мне трудно объективно к нему относиться, я все время был внутри. Для вас эта картина просто то, что вы видели на экране, а для меня это еще внутренние какие-то общения, споры, поиски, знакомства. Поэтому не ждите от меня объективного ответа. Мне эта работа дорога, и, мне кажется, в фильме много симпатичного. Вообще, мне кажется, что для нашего ханжеского общества, где Пушкин не писает, а Есенин не какает никогда в жизни, показать все-таки Высоцкого живым человеком… Создатели фильма испытали чудовищный прессинг по поводу того, что герой не может быть наркоманом, все равно это показано парфюмерно, припудрено. Но даже так я это приветствую, потому что, если мы хотим, чтобы такие люди были нашими национальными героями, мы должны понять, что они такие же люди, как мы. Что они так же мучились, что они были так же несовершенны… Мне кажется, это правильный подход.

— А когда вы смотрели на Безрукова в этой маске, какие у вас были ощущения?

— Вы думаете, я смеялся? Нет, не смеялся. Как только Сережа эту маску надевал, у него менялся голос, походка. В обычной жизни он не курит, а тут начинал курить «Мальборо»… Хотелось назвать его Владимиром Семеновичем

Александр Мельман

Источник