Ссылка: 66.ru

Ссылка: echo.msk.ru

echo.msk.ru

Атипичный русский рокер о ленточном ревербераторе, «Ленинграде» и проблемах нашего общества

© Алексей Костромин

Найк Борзов выпустил двойной альбом «Молекула», на котором представил новые версии своих хитов — «Лошадка», «Верхом на звезде» и других. Денис Бояринов встретился с атипичным русским рокером, чтобы спросить его, зачем ему это было нужно, а заодно поговорил о ленточном ревербераторе, внутренней музыкальности, психоделической музыке и проблемах нашего общества.

— Вы с синтезаторами дружите?

— Очень люблю синтезировать. Вообще.

— На чем синтезируете?

— На чем угодно. Могу даже собственным телом обойтись. Без всяких примочек. Важно же не просто ручки у синтезатора крутить. Надо понимать, что делаешь. А если есть внутренняя музыкальность — то вообще ништяк. Поэтому я считаю, что синтезаторы — это отличная тема для детей. Даешь ребенку синтезатор года в два-три — и пускай сидит с ним до 18 (смеется).

— А вы на чем в детстве развивали внутреннюю музыкальность? Какой музыкальный инструмент вам выдали родители?

— У меня был даже ленточный ревербератор. Такая советская разработка: большая коробка, состоящая из трех отсеков, а в ней записывающая головка и несколько считывающих. Магнитная лента крутилась по кольцу. Записанный звук несколько раз считывался головками и от этого размножался, создавая эффект реверберации.

Потом мы с друзьями скрутили у этого аппарата все головки, кроме одной, и сделали из него такую пленочную драм-машину, предтечу сэмплера. Мы ходили в наш детский дом культуры, где в комнате для оркестра стояла раздолбашенная барабанная установка прибалтийского производства. На ней играли биты, записывали их на магнитофон, потом выбирали лучшие, резали пленку, склеивали в кольца и вставляли в этот ревербератор. Он гонял бит по кругу, как драм-машина. На бит можно было накрутить примитивных звуковых эффектов — изменить скорость, добавить флэнжер. А потом поверх этого бита мы наигрывали что-то на гитарах. Более аналогового сэмплера, чем тот, который мы изобрели в детстве, я больше не встречал.

— Так вы экспериментировали в группе «Инфекция»?

— «Инфекция» появилась чуть позже, когда мой друг купил барабанную установку. А у меня появился огромный комбик со здоровенными динамиками. Мы дома у меня записывали гитару на 5-м этаже в девятиэтажке, а вторую часть — барабаны и голоса — на 4-м этаже пятиэтажки. То есть запись альбома «Инфекции» распространялась на весь квартал. А записывали мы в год по три альбома. Наш материал знали все соседи (смеется). Но нам разрешалось практически все, люди ходили и тупо улыбались.

Только моя мама говорила: очень хорошая музыка у вас, и играете хорошо, и поете мило, но, может быть, в текстах сделаете поменьше мата (смеется)? А мат у нас был в песнях через слово, и слова мы подбирали самые мерзкие. Не чтобы шокировать, а чтобы людям было неприятно слушать. При этом музыка была притягательная. Я тогда не понимал, а сейчас понимаю, что это была своеобразная психоделия. Для очень тонко чувствующих людей.

«Инфекция» — «Черная дыра» (режиссер клипа — Найк Борзов)

— Быть музыкантом в советское и раннее постсоветское время — это бесконечная борьба за заграничные инструменты, за хорошую студию и качественную запись. Для вас это было важным? Вы мечтали о какой-нибудь невероятной гитаре?

— Не было таких идей. Помню, я купил себе за 100 рублей гитаруStar 9 — она была полностью угашенная. Формой как отвертка. Мы ее отреставрировали и сами разрисовали. Мой друг Себастьян Грей сам себе гитару сделал: полностью выпилил корпус, сам намотал катушки звукоснимателя. Она не очень строила, но у нее был интересный эффект — он сделал тумблер, который включал на ней жуткий перегруз. Его включаешь — гитара начинает адово гудеть, завывая и посвистывая: «Ти-у-у-п-ж-ш-ш-ш!» Это было прикольно. Мы ее использовали как нойзовую гитару пару раз, но больше она воспринималась как реликвия.

Я до сих пор люблю гитары, которые не воспринимаются большинством музыкантов серьезно.

— Например?

— Всякие «Мустанги», «Ягуары» или Danelectro, сделанные из пластмассы. Они не первого эшелона, не «Фендеры» и не «Гибсоны». «Гибсоны» я тоже люблю, но полюбил их несколько лет назад, когда записывал альбом «Изнутри». А до этого я их не использовал.

Я люблю использовать вещи, которые большинство не воспринимает музыкальными. Могу ртом изобразить какой-то звук, который ни один инструмент не изобразит. И битбоксить могу. Даже когда я объясняю что-то музыкантам, использую тело — бит, гитарную партию или трубу. Это несложно, когда хорошим слухом обладаешь.

— У вас восприятие музыки природное, не по учебнику.

— По учебнику — скучно. Я, правда, и поучиться попробовал — педагогический музыкальный университет окончил. Правда, диплом защищал в средней музыкальной школе — «Психоделическая музыка как новый джаз». Я объяснил в нем, что психоделическая музыка развивает образное и неодностороннее восприятие мира.

— У нас недавно было опубликовано интервью с композитором Владимиром Мартыновым , где он заметил, что у русского рока никогда не было собственного звука. У нас только копировали английские и американские образцы и больше внимания уделяли слову. Вы — один из немногих наших рок-музыкантов, которые интересуются именно звуком; что об этом думаете? Вы связываете себя с русским роком?

— Ну, я — русский. Я рок играю. Наверное, что-то в этом есть. Но то направление, которое называют «русским роком», мне не очень импонирует. Я не слушаю этой музыки. В 90% случаев это очень плохо сделано, как и все у нас. Поэтому, наверное, Мартынов прав — у нас не выработано собственное звучание. Нет ничего своего, как и во многих других областях. У нас вообще нет культуры восприятия творчества и искусства — у нас много десятилетий это в людях не воспитывали. Поэтому и проблемы нашего общества — что люди не видят ценностей, не понимают красоты и не чувствуют ее. Воспринимают только пошлые, смешные и циничные штуки — «ла-ла-юмор», группу «Ленинград». Но красоты в этом нет никакой.

— Вы выступали когда-нибудь вместе с «Ленинградом»?

— Неоднократно. И со Шнуром мы знакомы. Мы выступали даже на одной сцене. У «Ленинграда» был какой-то прощальный концерт в Москве — я вписал туда «Инфекцию» сыграть на разогреве. Было интересно выступить на большой площадке. Но у них специфичная публика, которая не оценила нашего юмора. Как я говорил, у нас очень сложная психоделия, а им надо унца-унца и чтобы простыми человеческими словами. Чтобы все было понятно.

— Кстати, что происходит с «Инфекцией»?

— Кипит работа над нашей юбилейной ипишкой, состоящей из пяти песен. Песни не короткие, поэтому ипишка будет длинной. Это, наверное, будет единственный активный период группы, посвященный ее 30-летию. Возможно, в июле мы выпустим этуEP в iTunes и добьем полной дискографией группы, выложив все, что было записано. Дадим единственный концерт, и на этом «Инфекция» прекратит свое существование.

— Было неожиданно узнать, что ваш новый двойной альбом «Молекула» состоит из перезаписанных хитов. Вы бы могли и новых песен на двойник записать. Почему вы решили вернуться к старым?

— Я его и не позиционировал как новый. Действительно, новых там всего две песни — «Молекула» и «Ева», которая тоже была написана в 1980-х. Альбом я хотел записать, чтобы зафиксировать новое звучание группы. Пару лет назад мы стали давать акустические концерты с инструментом кахон — это фактически аналоговая драм-машина, по которой бьешь полной рукой, как по барабанам. Его динамика меня настолько воткнула, что я модернизировал биты в своих старых песнях — сделал их более модными, более прямобочечными. Реакция людей на перемены была настолько яркой, что я решил зафиксировать этот звук. Арендовал старый советский ДК, акустика которого была заточена под выступления народных коллективов и певцов под рояль. А там — лепнина: юноши с птицами, девушки с плодами, атлеты, младенцы в кустах и т.д. Вот в атмосфере такой нашей корневой «Олимпии» мы записали 20 старых песен и две новые.

«Еву» меня давно просили записать фанаты. Она о первой девушке в жизни взрослого мужчины: неважно, сколько женщин у него было до этого, сколько детей он нарожал, — вот он встретил первую женщину, ради которой готов измениться. Она и есть Ева.

Но и детям эта песня тоже нравится. Моя дочь Вика говорит: «Я в “Еве” припев наизусть знаю. Могу спеть: “Ева, йе-и-йе-и-йе”»(смеется).

— Я слышал, что у вас в юности была тетрадка с планом вашего развития как рок-звезды и предполагаемой дискографией.

— Была только дискография, без плана развития. Я не писал: отращу себе длинные волосы, вставлю сережки и куплю такую-то гитару. Все было абсолютным хаосом, потому что хаос — это моя гармония.

— Что за альбомы были в дискографии?

— Каждый альбом был прописан по песням. От 9 до 20 песен в каждом. Были и двойники, и тройные. Смешно все это!

— Есть ли пересечения той выдуманной дискографии с вашей реальной?

— Нет. Я как-то снова заглянул в ту тетрадку, и мне что-то ничего не понравилось. Хотя вру — одно название есть, которое я рано или поздно использую. Я его пока говорить не буду. Оно очень длинное. Я тогда любил называть альбомы очень пространно. В две или три строчки. Я представлял себе, что у меня будет на обложке винила только название альбома, даже «Найк Борзов» не будет написано. Так вот, я собираюсь выпустить альбом с песнями, которые не вошли в мои предыдущие альбомы. Возможно, это будет альбом на четырех пластинках. У меня уже набралось порядка 40 песен, которые я бы хотел записать. Они лежат уже лет 20 или 30. Я понимаю, что они никому на хрен не нужны, но мне бы хотелось это сделать.

Альбом «Молекула» в iTunes и Google Play

текст: Денис Бояринов

Источник: http://www.colta.ru/articles/music_modern/11518

Олег Сакмаров: «С Ильей Кормильцевым мы делали революционную космическую музыку»

Олег Сакмаров — музыкант и композитор, готовый пускаться в самые смелые эксперименты, человек-оркестр, владеющий духовыми и клавишными. Он не просто бывший инструменталист «Аквариума» и «Наутилуса Помпилиуса», исполняющий заученные партии. По образованию артист музыковед, поэтому, анализируя культурные процессы, он мудро и тонко направлял творческое движение групп, создавал любопытные аранжировки, предлагал свои идеи, а в случае с «Нау» старался, чтобы самые сложные, нестандартные мировоззренческие тексты поэта, издателя, переводчика и его друга Ильи Кормильцева превращались в песни. Хотя гений последнего далеко не ограничивается текстами «Нау», Насти Полевой, «Урфин Джюса» и других музыкантов: в российской культуре он как многоликий Янус.

Фото: из личного архива Олега Сакмарова Сакмаров и Кормильцев — эрудиты, пытливые люди, которым был интересен не только рок-н-ролл, но и самые разные сферы искусства и философии, — нашли друг друга. В историю вошел их эксцентричный электронный проект «Чужие» , который лет на 10 опередил время и трансформации, впоследствии происходившие с музыкальной культурой. Работа с Ильей стала для Олега катализатором еще более мощного творческого развития в самых разных направлениях. Это сказалось на его дальнейшем сотрудничестве с «Аквариумом» , куда он вернулся после перерыва, с «Ю-Питером» , с которым он играл в начале 2000-х. Потом музыкант переехал из Петербурга в Москву, основал собственную группу, записал сольные альбомы « Живой самолет» , «Шелкопряд» , «Святой и грешник» , «Пантикапейский дневник». Причем если первые три выдержаны в песенном формате русского рока, то последний — экспериментальная работа, в которой актер Антон Бельский читает под психоделическую музыку две поэмы: первую (одноименную) написал сам Сакмаров, вторую ( «Орфей и Эвридика. 2000 лет спустя» ) — его жена Кира Сакмарова. Сейчас помимо сольного творчества Олег выступает вместе с Дмитрием Певцовым , является участником группы «КарТуш» и работает в театре «Ленком» руководителем оркестра в спектаклях Глеба Панфилова.

После трагической смерти Ильи Кормильцева от рака в Лондоне в 2007 году Олег Сакмаров вместе с рок-подвижником и писателем Александром Кушниром , который заканчивает работу над книгой о рок-поэте, стали организовывать фестивали и концерты, посвященные ему. Точнее, первый провели, еще когда он был жив, чтобы собрать деньги на лечение. В итоге они были потрачены на установку памятника. В 2009-м прошел концерт в честь его 50-летия, после чего, по словам Олега, последовала пауза. Однако в последнее время люди, которые трепетно относятся к наследию Кормильцева и хотят увековечить его, снова активизировались.

Есть движение «Иллюминатор», которое занимается организацией ежегодных фестивалей памяти и другими связанными с его личностью творческими акциями, в следующем году пройдет большой концерт, приуроченный к десятилетию со дня смерти поэта. В прошлом году его вдова, певица Алеся Маньковская , нашла в компьютере неизданные тексты Ильи, и Сакмаров с Алесей решили «реинкарнировать» их, воссоздав проект «Чужие». Алеся исполнила песни, сочиненные Олегом на стихи ее бывшего мужа. Действие прошло в клубе, находящемся в старом московском особняке, где в свое время выступали Шаляпин и поэты Серебряного века. Сакмаров сравнивает Кормильцева именно с ними, говоря, что вклад, внесенный поэтом в российскую культуру, равнозначен тому, что они сделали для нее. Совсем недавно он устроил эпический творческий вечер, посвященный другу, на котором помимо коллективов, в которых он участвует, сыграли со своими нынешними проектами бывшие музыканты «Наутилуса Помпилиуса» — Игорь Джавад-Заде и Алексей Могилевский , Сергей Летов , команды Shoo, «Томас», BOSAYA, Another Man, «Команда 11», Ива, Алексей Хайчук и Антон Бельский. А накануне Олег Сакмаров рассказал «ЗД» об «антинародной космической» музыке, о том, как их песня с Ильей Кормильцевым оказалась в саундтреке к фильму с Жан-Клодом Ван Даммом и что общего у «Нау» с Бахом.

Илья Кормильцев и Вячеслав Бутусов на BBC у Севы Новгородцева. 1996 год.

■ Олег, почему неизданные тексты Ильи Кормильцева, обнаруженные Алесей Маньковской, стали такой счастливой находкой?

■ Илья оставил после себя очень мало произведений — всего около ста. Его архивы мистически погибли: по одной версии, они сгорели в квартире у родителей Маньковской в Минске, по другой — пропали на подмосковной даче его друзей. Кроме того, он был перфекционистом, очень критически относился к тому, что делал, и в итоге десятки, а может, и сотни опусов канули в Лету. Когда мы работали над «Чужими», он забраковывал некоторые вещи на собственные стихи — ему они казались слишком сладкими, попсовыми. Кстати, так произошло с песней «Дождь», которую спел лидер группы «Сплин» Александр Васильев. Она в итоге не вошла в альбом «Чужих» и стала гулять по Интернету под названием «Сплин — Дождь», хотя авторство принадлежало нам с Ильей. В этом смысле у него всегда был иной принцип издания материала, чем, например, у Бориса Гребенщикова, хотя текстов было не меньше. Они всегда с большим интересом относились друг к другу, и у них сложилась своя творческая дискуссия: например, в ответ на альбом «Аквариума» «Любимые песни Рамзеса IV» Илья написал известную композицию «Тутанхамон» для «Наутилуса». БГ же в свое время перепел «Я хочу быть с тобой».

■ А в какой момент началось ваше с ним взаимодействие?

■ Я впервые встретил его на фестивале Свердловского рок-клуба в 1987 году, куда меня отправили от Ленинградской консерватории. Там было блистательное выступление «Наутилуса Помпилиуса», которое меня очень порадовало. На афтепати (как принято говорить сейчас) после концерта я увидел смешного человека, совсем не рок-н-ролльной внешности, который вдруг встал на стул и запел: «Я хочу быть как Цой, и я буду как Цой!» Каково же было мое удивление, когда, познакомившись с ним тогда, я узнал, что это главный автор всех текстов песен «Наутилуса». Через несколько лет он переехал из Екатеринбурга (тогда — Свердловска) в Москву, а так как я часто бывал в столице на гастролях и к тому же с 1990 года стал играть в «Нау», мы быстро подружились, стали постоянно ездить друг к другу в гости. Меня поразило то, как Илья работал со словом, его безграничная эрудированность, кроме того, он знал несколько языков, был очень образованным человеком. Я же, как музыковед исследуя культурологические процессы, рассказывал ему какие-то интересные вещи о музыке, которые другие, может быть, и понимали, но не могли сформулировать. Когда вокруг один сплошной рок-н-ролл, двум культурным людям иногда хочется встретиться и поговорить о чем-то еще, кроме него, — вот такими были наши отношения, такой небольшой философско-культурный кружок. Меня всегда больше всего привлекали не хитовые вещи Ильи, а сложные, мировоззренческие, философские тексты. Не все произведения, которые он приносил, «Нау» потом играли: что-то могло не понравиться Бутусову или музыкантам. У них, например, были сомнения, стоит ли исполнять «Монгольскую степь», я же готов был лечь костьми, чтобы эта песня жила. Мы многому друг у друга учились. Я был представителем питерской психоделической культуры, восходящей через творчество «Аквариума» еще к Дону Хуану Кастанеды, и открывал эту сферу представителям сурового уральского рока, основанного, скорее, на культуре алкогольной. Я был практиком в этой области, а Илья — теоретиком, благодаря ему я стал читать книги Станислава Грофа, крупнейшего американского психолога чешского происхождения, который был пионером ЛСД-исследований, придумал холотропное дыхание и, собственно, был основателем трансперсональной психологии. На издательскую деятельность Кормильцева впоследствии очень повлияли наши с ним бдения, связанные с изучением измененных состояний сознания.

■ Как возникла идея проекта «Чужие»?

■ В 1997 году Бутусов неожиданно распустил «Наутилус Помпилиус», что стало шоком для Кормильцева. Примерно в то же время «Аквариум» в том составе, в котором участвовал я, прекратил свое существование, и БГ отправился в сольное плавание в Америку. Так, Илья остался без Бутусова, я — без Гребенщикова, но у нас были полемический запал и желание совершить творческий акт, который представлял бы из себя нечто иное, не похожее на все, что существовало тогда на рок-сцене, на ту, условно говоря, «поп-музыку» (пусть и в хорошем смысле слова), которую играли «НАУ» и «Аквариум». Мы решили начать делать революционную музыку, очень далекую от народа, но близкую к космосу, которая была бы идейно связана с бурлением нашей философской мысли, а стилистически близка к новым по тем временам электронным стилям — трансу, хаусу, джанглу, трип-хопу. Мы запаслись огромным количеством аппаратуры, подобранной по последнему слову тогдашней электронной моды, сделали из съемной квартиры Ильи студию, поселились там на год и записали за это время альбом проекта «Чужие» с авангардной, глубоко антинародной музыкой, сочиненной мной, и яркими, насыщенными текстами Кормильцева. Этот проект быстро оброс легендами. Мы надеялись, что он будет развиваться, уже подписали договор на выступление с ним на «Кинотавре», собрали живую группу, но случился дефолт 1998 года, и наши планы рухнули. Еще одной причиной стало то, что в конце работы возникли и некоторые творческие разногласия: мы проводили большой кастинг вокалистов, на котором Илья и познакомился со своей будущей женой. Постепенно его интересы переместились в сторону ее композиторской деятельности. В итоге пластинка вышла в двух вариантах: я выпустил альбом под названием «Химический ангел» в Америке, а Кормильцев с Маньковской — «Чужие. Подполье» в Москве.

Олег Сакмаров и Сергей Летов на вечере памяти Ильи Кормильцева. 2016 год. Фото: Аркадий Бабич

■ Эти разногласия как-то повлияли на ваши дружеские отношения?

■ Нет, мы перестали делать музыку вместе, но продолжали общаться. Кроме того, потом нас еще больше сблизила интересная история, произошедшая с песней «Чужих» «Comedown». Илья не стал включать ее в свою версию, я же считал эту вещь одной из ключевых и самых удачных, поэтому она, конечно, вышла на «Химическом ангеле». Спустя какое-то время я как-то раз, смотря утром телевизор, случайно обнаружил, что трек вошел в саундтрек голливудского фильма Ринго Лама «В аду» с Жан-Клодом Ван Даммом в главной роли. Причем наши с Ильей имена были указаны в титрах. Когда я позвонил сообщить об этом Кормильцеву, он подумал, что мне все это пригрезилось, но потом все-таки убедился, что я не шучу, и мы решили подать в суд на создателей фильма. Гребенщиков тогда говорил мне: «Раз уж вы попали в Голливуд, все твои материальные проблемы решены до конца жизни», на что умный Илья ответил: «Мне кажется, мы получим не деньги, а монтировкой по затылку». Последнего, к счастью, не произошло, но процесс в итоге ни к чему толком не привел, мы получили какую-то чисто символическую сумму.

■ А как повлияло на вас сотворчество с Ильей?

■ Даже после того, как мы закончили работать над «Чужими», оно продолжилось, и, пусть меня сочтут сумасшедшим эзотериком, я уверен, что оно продолжается до сих пор и он всегда находится где-то рядом, иногда предупреждает о чем-то, иногда шутит, он точно с нами в философско-культурном пространстве. После работы с Ильей я вернулся в «Аквариум», и в альбоме «Пси» использовал те наработки, которые мы создавали вместе с ним. Когда Кормильцев увлекся издательской деятельностью, он постоянно дарил мне свои новые книги, которые продолжали влиять на мое дальнейшее развитие. За 9 лет после его смерти в моем творчестве многое изменилось, я стал по-другому писать песни, моя группа стала играть иначе. После того как Алеся нашла тексты, я написал к ним музыку, и наш совместный концерт стал реюньоном «Чужих». Еще я создал творческое объединение «Арт-студия 49», где мы делаем из поэм и прозаических произведений Кормильцева театрализованные представления, на которых актеры читают эти тексты под сочиненную мной психоделическую музыку.

■ Молодежь пытлива? Какой резонанс вызывает у нее творчество Ильи Валерьевича?

■ Смешно ожидать такого же ажиотажа, который вызывают раскрученные поп-проекты центральных телеканалов, но «эффект Кормильцева», как его можно назвать, глубок и всеобъемлющ. Он пускает свои щупальца в самых неожиданных местах и ситуациях. Например, появилась чудесная певица Ива — девушка с Кавказа, которая не только прекрасно перепела песню «Урфин Джюса» на стихи Ильи «Чего это стоило мне», но и пишет свои замечательные песни на русском языке. С молодыми актерами Антоном Бельским и Игорем Коняхиным мы записали мини-поэму Кормильцева «Когти» и его прозаические эссе. Получилось очень интересно. Я ручаюсь за творческую молодежь, а в подворотнях точно не будут петь песни Ильи, потому что подворотен уже не осталось.

■ Олег, «Аквариум» и «Наутилус Помпилиус» отличаются друг от друга по музыке, энергетике и идеологии. Комфортно ли вам было совмещать две творческие ипостаси, играя и в одной, и в другой группе?

■ В то время я придумал такую присказку: есть два брата-близнеца. Один — нарядный, веселый, расписной, эзотерик, увешанный ленточками и колокольчиками, с флейтой, другой — тоже играет на флейте, только он строг и грустен, да и звуки совсем другие. Оба они — это я. Мне было интересно перевоплощаться, погружаясь в разные структуры мышления и эстетику. Иногда я любил «пошутить», делая аранжировки: например, вся аранжировка «Прогулок по воде» — это практически калька со вступления гениальной вещи Баха «Страсти по Матфею», там та же тональность, тот же размер и фактически те же музыкальные фигуры. Но никто этого, конечно, не заметил — раскусить меня могли только музыковеды, а они вряд ли слушали «Наутилус Помпилиус».

Наталья Малахова

Источник

Ссылка: www.mk.ru

Ссылка: echo.msk.ru

Ссылка: nation-news.ru

Ссылка: www.znak.com